основном сижу в комнате, иногда выхожу бродить по коридорам. Бывает, беру с собой плед, чтобы лежать. Несколько раз я засыпала прямо на плиточном полу. Меня некому разбудить, а в коридорах нет отопления, так что я всё время больна.

Однажды одногруппница спросила, что бы я завещала сделать с собой после смерти. Я сказала, что мне всё равно: если ты больше не владеешь телом, то как ты почувствуешь, правильно ли с ним поступили? На самом деле я думала так: только не гроб. Потому что каждый общежитский коридор – это бесконечный тесный гроб, шестнадцать слева и шестнадцать справа, друг на друге, пыльные и жадные, всегда голодные. Я уже в одном из них, мои кости и моё мясо.

За всю неделю я ни разу не почувствовала родинку над губой. Когда я одна, родинка засыпает и сидит на коже спокойно. Наверное, я никогда не была одна больше пяти или шести часов подряд. А тут вспомнила о родинке только на седьмой день, потому что вспомнила о Вере.

Хотя о Вере я думала миллион раз в сутки.

Просто однажды Вера сказала мне, что хотела бы такую же родинку, она красивая и немного пошлая. Ну, в хорошем смысле, так сказала Вера. В моём углу было зеркало, и я подошла к нему, чтобы посмотреться.

Я говорю “мой угол”, потому что в комнате нас живёт пятеро, а мне повезло занять кровать за шкафом. Когда я смотрюсь в зеркало, шкаф закрашивает собой две трети фона, а в оставшемся кусочке я вижу пространство, которое принадлежит соседкам. Их быт яркий, мусорный, молодой, он сложен из куч одежды, грязных тарелок, бутылок, пакетов, плакатов и фотографий. Чужой быт побеждает мой, он выгоняет меня за дверь даже сейчас, когда я одна в целой комнате. Я не люблю бардак, у меня всё по ящичкам. Ещё я не люблю украшать стены, мне нравится, когда пусто.

Но не так пусто, как в коридорах, там пустота гуляющая и жрущая. Первые пару недель в общежитии тебе весело и пьяно, но потом жизнь начинает сереть и истончаться. Из неё подсасывает пустота, она всегда голодная. Но не думай, что пустота высосет тебя сразу. Пустота экономна и расчётлива, ты ей будешь нужна все пять лет.

На людях моя родинка над губой выпирает, из всех частей тела я чувствую её лучше всего. Не круглосуточно, но один или два раза в день точно. Иногда пять или шесть. Она ощущается как спичечная головка, которой чиркнули о коробок. Или как иголка с шариком – такой ещё закалывают хиджабы, только мне она дырявит губу. Ещё – как жирный степной клещ. А бывает, просто чешется.

В шесть лет я прыгала под виноградом, пытаясь схватить его за усы. На крыльцо вышла бабушка и крикнула, чтобы я подошла к ней. Бабушка была в хорошем настроении и вдруг, погладив по голове, назвала меня Монро. Я не знала, кто такая Монро, и попросила показать её мне. Бабушке не хотелось, но я так расканючилась, что она согласилась поискать.

Мы сели в самой прохладной комнате с книжным шкафом, в котором я обожала копаться: там были фотоальбомы, старые открытки, календари. Придерживая одной ладонью бумажную стопку, бабушка вытащила коробку из-под конфет – её я и раньше видела, там лежали портреты знаменитостей. Тётка твоя баловалась раньше, сказала бабушка, все журналы мне искромсала. Где-то внутри была Монро, и в конце концов бабушка выложила её мне на колени.

Я тогда была черноволосой девочкой, а Монро – тётей с белой причёской. И ещё мне не понравилось, как она скалилась. Я сказала бабушке, что ничего не поняла. Да вот же, ответила бабушка и нажала на монровскую родинку. Я возразила, что у неё родинка на щеке, а у меня над губой. Дурочка ты, сказала бабушка. В комнату зашёл дедушка, посмотрел мельком на Монро и произнёс: проститутка.

В ту ночь родинка впервые запульсировала и потянула в себя кровь. Потом начала жечься. Жжение расползлось по подбородку и щекам, а к середине ночи покрыло и глаза. Мне удалось поспать совсем чуть-чуть и уже при солнечном свете. Утром я намылила губы, взяла дедушкину бритву и стала водить ей по лицу. В начале я сказала, что родинка выпирает, но это не совсем так: я чувствую её выпирающей, а на самом деле она плоская. Так что я исцарапала себе щёки, верхнюю губу и подбородок, а родинка осталась на месте.

Позднее моя попытка отщепиться от родинки стала семейной байкой. Представляете, Настя однажды побрилась. Ей было шесть лет, а она взяла бритву – и чирк-чирк! Потом всю неделю ходила с зелёной бородой. Наверное, подсмотрела за своим любимым дедушкой. Она всё делала как дедушка. А уж как, бывало, ругнётся!

Больше, чем меня, эта история раздражала только Бэллу. Она была любимицей всех, первым ребёнком, номер один в списке из одной себя, её всюду брали с собой, показывали там и тут, знакомым и малознакомым, ставили на стул и постоянно фотографировали на плёнку. И только дедушка не поддавался, он любил меня. Но Бэлле был необходим полный набор, ей надо было приклеить к себе каждого.

Никто не видит, что мои глаза карие. И что ключицы образуют кожаные ванночки. И мою кудряшку, которая всегда торчит из пробора у самого лба. Все смотрят в родинку над губой.

Папа однажды сказал, что с ней я как леди. Девочка из параллели обвиняла, что я рисую её себе глазной подводкой. Бабушка по-прежнему называет меня Монро, когда я делаю что-нибудь весёлое или смешное. Только мама ничего не придумывает, она понимает.

Я ненавижу свою родинку. В ней слишком много всего такого, что со мной не сочетается. Мне намекают, что я должна быть кокетливой. Игривой. Что я обязана стать ещё большей женщиной, чем другие женщины. Но смотри, Настя, не будь развратной. У тебя и так вид такой … ну, ты знаешь, Настя. А я всё сделала наоборот.

Сильнее всего родинка прожгла кожу в день, когда у меня случились первые месячные. Пока я смотрела на ткань с коричневыми мазками, родинка задёргала так сильно, что я сунула между ног туалетную бумагу и пошла к холодильнику. Подержала на губах замороженное что-то – и вроде прошло. Любая боль в родинке – жгущая, колющая, ноющая – рассасывается быстро. Просто она как будильник.

Иногда, чтобы стало полегче, я всасываю родинку вместе с губой. Но губы мои большие и спелые,